Неточные совпадения
Стародум. Мне очень приятно быть знакому
с человеком ваших качеств.
Дядя ваш мне о вас
говорил. Он отдает вам всю справедливость. Особливые достоинствы…
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать
с другой стороны сарая
с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил
дяде свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом
говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер
с лоханкою вышел, начал так: — Есть у меня
дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я,
говорит, племянника не знаю; может быть, он мот. Пусть он докажет мне, что он надежный человек, пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ».
Кабанов. Мечется тоже; плачет. Накинулись мы давеча на него
с дядей, уж ругали, ругали — молчит. Точно дикий какой сделался. Со мной,
говорит, что хотите, делайте, только ее не мучьте! И он к ней тоже жалость имеет.
— Вот видишь ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, — как несправедливо ты судишь о
дяде! Я уже не
говорю о том, что он не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, — имение, ты, может быть, не знаешь, у них не разделено, — но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за крестьян; правда,
говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон…
— А мы тут разбирали «Тартюфа», —
говорил дядя Хрисанф, усевшись рядом
с Климом и шаркая по полу ногами в цветных туфлях.
— Я не знаю, может быть, это верно, что Русь просыпается, но о твоих учениках ты, Петр,
говоришь смешно. Так
дядя Хрисанф рассказывал о рыбной ловле: крупная рыба у него всегда срывалась
с крючка, а домой он приносил костистую мелочь, которую нельзя есть.
Говорил он мрачно, решительно, очень ударяя на о и переводя угрюмые глаза
с дяди Миши на Сомову,
с нее на Клима. Клим подумал, что возражать этому человеку не следует, он, пожалуй, начнет ругаться, но все-таки попробовал осторожно спросить его по поводу цинизма; Гусаров грубовато буркнул...
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала рассказывать о Корвине тем тоном, каким
говорят, думая совершенно о другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его
дядей, был не совсем слепой, обращался
с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
Клим начал
говорить о Москве в тон
дяде Хрисанфу:
с Поклонной горы она кажется хаотической грудой цветистого мусора, сметенного со всей России, но золотые главы многочисленных церквей ее красноречиво
говорят, что это не мусор, а ценнейшая руда.
Макаров бывал у Лидии часто, но сидел недолго;
с нею он
говорил ворчливым тоном старшего брата,
с Варварой — небрежно и даже порою глумливо, Маракуева и Пояркова называл «хористы», а
дядю Хрисанфа — «угодник московский». Все это было приятно Климу, он уже не вспоминал Макарова на террасе дачи, босым, усталым и проповедующим наивности.
Говорила она неохотно, как жена, которой скучно беседовать
с мужем. В этот вечер она казалась старше лет на пять. Окутанная шалью, туго обтянувшей ее плечи, зябко скорчившись в кресле, она, чувствовал Клим, была где-то далеко от него. Но это не мешало ему думать, что вот девушка некрасива, чужда, а все-таки хочется подойти к ней, положить голову на колени ей и еще раз испытать то необыкновенное, что он уже испытал однажды. В его памяти звучали слова Ромео и крик
дяди Хрисанфа...
— Пойдем, —
говорили некоторые, — право-слово, пойдем: что он нам,
дядя, что ли? Только беды
с ним!
Дело о задушенном индейце в воду кануло, никого не нашли. Наконец года через два явился законный наследник — тоже индеец, но одетый по-европейски. Он приехал
с деньгами, о наследстве не
говорил, а цель была одна — разыскать убийц
дяди. Его сейчас же отдали на попечение полиции и Смолина.
Дядя ломал дверь усердно и успешно, она ходуном ходила, готовая соскочить
с верхней петли, — нижняя была уже отбита и противно звякала. Дед
говорил соратникам своим тоже каким-то звякающим голосом...
Приезжал
дядя Яков
с гитарой, привозил
с собою кривого и лысого часовых дел мастера, в длинном черном сюртуке, тихонького, похожего на монаха. Он всегда садился в угол, наклонял голову набок и улыбался, странно поддерживая ее пальцем, воткнутым в бритый раздвоенный подбородок. Был он темненький, его единый глаз смотрел на всех как-то особенно пристально;
говорил этот человек мало и часто повторял одни и те же слова...
Бабушка слезла
с печи и стала молча подогревать самовар, а
дядя Петр, не торопясь,
говорил...
Григорий сорвал
с плеч ее тлевшую попону и, переламываясь пополам, стал метать лопатою в дверь мастерской большие комья снега;
дядя прыгал около него
с топором в руках; дед бежал около бабушки, бросая в нее снегом; она сунула бутыль в сугроб, бросилась к воротам, отворила их и, кланяясь вбежавшим людям,
говорила...
Я еще в начале ссоры, испугавшись, вскочил на печь и оттуда в жутком изумлении смотрел, как бабушка смывает водою из медного рукомойника кровь
с разбитого лица
дяди Якова; он плакал и топал ногами, а она
говорила тяжелым голосом...
Он стал
говорить с матерью мягче и меньше, ее речи слушал внимательно, поблескивая глазами, как
дядя Петр, и ворчал, отмахиваясь...
Дядя Петр тоже был грамотен и весьма начитан от писания, они всегда спорили
с дедом, кто из святых кого святее; осуждали, один другого строже, древних грешников; особенно же доставалось — Авессалому. Иногда споры принимали характер чисто грамматический, дедушка
говорил: «согрешихом, беззаконновахом, неправдовахом», а
дядя Петр утверждал, что надо
говорить «согрешиша, беззаконноваша, неправдоваша».
Аделаида попробовала было у него спросить: «О каком это
дяде сейчас
говорили и что там такое в Петербурге случилось?» Но он пробормотал ей в ответ
с самою кислою миной что-то очень неопределенное о каких-то справках и что всё это, конечно, одна нелепость.
— Да
говорю же вам, судите сами, что может быть тут общего между Евгением Павлычем и… ею и вдобавок
с Рогожиным? Повторяю вам, состояние огромное, что мне совершенно известно; другое состояние, которого он ждет от
дяди. Просто Настасья Филипповна…
Прошли еще две недели, а листки все в моем бюваре.Не знаю, когда они до вас доберутся. Сегодня получил письма, посланные
с Бибиковым. Его самого не удалось увидеть; он проехал из Тюмени на Тобольск. Видно, он
с вами не видался: от вас нет ни строчки. А я все надеялся, что этот молодой союзник вас отыщет и
поговорит с вами о здешнем нашем быте. Муравьев, мой товарищ, его
дядя, и он уже несколько раз навещал наш Ялуторовск.
Один раз вдруг
дядя говорит мне потихоньку,
с важным и таинственным видом, что Волков хочет жениться на моей сестрице и увезти
с собой в поход.
— Иду я, ваше благородие, в волостное — там, знашь, всех нас скопом в работу продают; такие есть и подрядчики, — иду я в волостное, а сам горько-разгорько плачу: жалко мне, знашь,
с бабой-то расставаться. Хорошо. Только чую я, будто позаде кто на телеге едет — глядь, ан это
дядя Онисим."Куда,
говорит, путь лежит?"
Из одного этого можно заключить, что начал выделывать подобный господин в губернском городе: не
говоря уже о том, что как только
дядя давал великолепнейший на всю губернию бал, он делал свой, для горничных — в один раз все для брюнеток, а другой для блондинок, которые, конечно, и сбегались к нему потихоньку со всего города и которых он так угощал, что многие дамы, возвратившись
с бала, находили своих девушек мертвецки пьяными.
— Ну что,
дядя,
говорили вы
с ним? — спросила его Настенька.
— Ты сегодня же должен
поговорить с отцом, а то он будет беспокоиться о твоем отъезде…
Дядя тоже наговорил ему, — присовокупила она простодушно.
— Она умерла, друг мой; году после отца не жила. Вот любила так любила, не по-нашему
с тобой, а потому именно, что была очень простая и непосредственная натура… Вина тоже,
дядя, дайте нам: я хочу, чтоб Жак у меня сегодня пил… Помнишь, как пили мы
с тобой, когда ты сделался литератором? Какие были счастливые минуты!.. Впрочем, зачем я это
говорю? И теперь хорошо! Ступайте,
дядя.
Он
говорит с ней, как бы
говорил с приятелем,
с дядей: никакого оттенка той нежности, которая невольно вкрадывается в дружбу мужчины и женщины и делает эти отношения непохожими на дружбу.
«Нет, —
говорил он сам
с собой, — нет, этого быть не может!
дядя не знал такого счастья, оттого он так строг и недоверчив к людям. Бедный! мне жаль его холодного, черствого сердца: оно не знало упоения любви, вот отчего это желчное гонение на жизнь. Бог его простит! Если б он видел мое блаженство, и он не наложил бы на него руки, не оскорбил бы нечистым сомнением. Мне жаль его…»
Недели через две Александр вышел в отставку и пришел проститься
с дядей и теткой. Тетка и Александр были грустны и молчаливы. У Лизаветы Александровны висели слезы на глазах. Петр Иваныч
говорил один.
О будущем они перестали
говорить, потому что Александр при этом чувствовал какое-то смущение, неловкость, которой не мог объяснить себе, и старался замять разговор. Он стал размышлять, задумываться. Магический круг, в который заключена была его жизнь любовью, местами разорвался, и ему вдали показались то лица приятелей и ряд разгульных удовольствий, то блистательные балы
с толпой красавиц, то вечно занятой и деловой
дядя, то покинутые занятия…
«Ну Оленин — это барин, это интеллигент, что о нем
говорить. А
дядя Ерошка! А Лукашка! А Марьянка! А станичный сотник, изъяснявшийся так манерно. А застреленный абрек! А его брат, приехавший в челноке выкупать труп. А Ванюшка, молодой лакеишка
с его глупыми французскими словечками. А ночные бабочки, вьющиеся вокруг фонаря. „Дурочка, куда ты летишь. Ведь я тебя жалею…“
Ченцов,
говоря дяде, что он, как Дон-Жуан, вероятно, невдолге бухнется в пропасть, — сказал не фразу: в нем, в самом деле, было несколько общих черт
с испанским героем.
— Слушай,
дядя, — сказал он, — кто тебя знает, что
с тобою сегодня сталось! Только я тебя неволить не буду.
Говорят, сердце вещун. Пожалуй, твое сердце и недаром чует беду. Оставайся, я один пойду в Слободу.
— А еще тебе вот что скажу: нехорошо в тебе твое легкомыслие, но еще больше мне не нравится то, что ты так легко к замечаниям старших относишься.
Дядя добра тебе желает, а ты
говоришь: оставьте!
Дядя к тебе
с лаской да
с приветом, а ты на него фыркаешь! А между тем знаешь ли ты, кто тебе
дядю дал? Ну-ко, скажи, кто тебе
дядю дал?
— Бог знает что вы,
дядя,
говорите!
с гитарой!
— А
с дядей…
Говорит он все что-то скучное и долго как-то. Всегда он так?
— Бабушка и при жизни знала. Да что это,
дядя, за выражения у вас? вчера
с гитарой меня по ярмаркам посылали, сегодня об скоморошничестве разговор завели? Слышите! я не хочу, чтоб вы так
говорили!
— Что! не нравится! — что ж, хоть и не нравится, а ты все-таки
дядю послушай! Вот я уж давно
с тобой насчет этой твоей поспешности
поговорить хотел, да все недосужно было. Не люблю я в тебе эту поспешность: легкомыслие в ней видно, нерассудительность. Вот и в ту пору вы зря от бабушки уехали — и огорчить старушку не посовестились! — а зачем?
Вскоре я тоже всеми силами стремился как можно чаще видеть хромую девочку,
говорить с нею или молча сидеть рядом, на лавочке у ворот, —
с нею и молчать было приятно. Была она чистенькая, точно птица пеночка, и прекрасно рассказывала о том, как живут казаки на Дону; там она долго жила у
дяди, машиниста маслобойни, потом отец ее, слесарь, переехал в Нижний.
— А на што? Бабу я и так завсегда добуду, это, слава богу, просто… Женатому надо на месте жить, крестьянствовать, а у меня — земля плохая, да и мало ее, да и ту
дядя отобрал. Воротился брательник из солдат, давай
с дядей спорить, судиться, да — колом его по голове. Кровь пролил. Его за это — в острог на полтора года, а из острога — одна дорога, — опять в острог. А жена его утешная молодуха была… да что
говорить! Женился — значит, сиди около своей конуры хозяином, а солдат — не хозяин своей жизни.
Заметно, что
дядя Марк предпочитает его мне,
говорит с ним чаще и охотнее, чем со мной. Опасаюсь, не загордился бы парень.
Поп позвал меня к себе, и она тоже пошла
с Любой, сидели там, пили чай, а
дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все они ушли в другую комнату. Горюшина
с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись
с дядей, сейчас же начал
говорить о боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами.
Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
У Маклаковых беда: Фёдоров
дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она ему утин лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор на поясницу ему, он, вскочив
с порога, учал её за волосья трепать, да и ударил о порог затылком, голова у неё треснула, и
с того она отдала душу богу. По городу о суде
говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха выпивала сильно; думать надо, что сойдёт, будто в одночасье старуха померла».
— Ну-с, — заговорил
дядя Марк, подходя и решительным жестом поддёргивая штаны, давайте
поговорим!
— Науками, братец, науками, вообще науками! Я вот только не могу сказать, какими именно, а только знаю, что науками. Как про железные дороги
говорит! И знаешь, — прибавил
дядя полушепотом, многозначительно прищуривая правый глаз, — немного эдак, вольных идей! Я заметил, особенно когда про семейное счастье заговорил… Вот жаль, что я сам мало понял (времени не было), а то бы рассказал тебе все как по нитке. И, вдобавок, благороднейших свойств человек! Я его пригласил к себе погостить.
С часу на час ожидаю.
— Да ведь ты же сам, Фома,
говорил, что мелодическое, —
с тоскою произнес сконфуженный
дядя.